Звездный удар - Страница 97

— Зная это, почему ты по-прежнему служишь?

Улыбка Сэма стала печальной.

— Думаю, меня поймали. Работа въедается в кровь — и возврата нет. Ты уже говорил об этом раньше, разве нет? Средний американец никогда не испытывал голода, холода, унижений, никогда не видел мертвеца, убитого кем-то и оставленного лежать на земле. Он думает, что смертная казнь — это жестокое и необычное наказание, предназначенное для насильников и убийц. Неужели ты думаешь, что я смогу сесть рядом с пустоголовым обывателем, который верит, что запрещение торговли оружием положит конец преступлениям и появятся молочные реки и кисельные берега, смогу сесть рядом с этим типом и поговорить по-человечески? Дерьмо! Ведь как только этот чистоплюй узнает, что я кого-то убил, он станет рвать на себе волосы и блевать.

— Ну и зачем их защищать, если они не хотят защищать сами себя? Светланино предложение все-таки лучше. Русские более сильные. Они и в повседневной жизни постоянно сталкиваются с трудностями.

Сэм сделал гримасу.

— Не думаю, что коммунизм — нечто стоящее. Попахивает Дядюшкой Сэмом. Народ, которому не надо суетиться. Если ты не осел — зачем тебе стимулы, дисциплина, награды? Советская система мертва, она рушится. Поэтому, во-первых, я не вижу большого преимущества вашей гнилой системы перед нашей, процветающей. А во-вторых, — может быть, это самое главное, — я поклялся, что буду заботиться о Соединенных Штатах Америки. Они неплохо мне платят за это. Так что, пока я на службе, я буду работать. И выкладываться. — Сэм вздохнул. — Прости, Светлана.

— Как ни странно, мне стало легче.

Сэм вскинул бровь.

— Мы отлично понимаем друг друга.

Сэм кивнул, скрестив свои мускулистые руки.

— И знаешь, Виктор, ты ведь не только комми, ты еще белый светловолосый командир в расцвете сил, и я думаю, что ты в полном порядке. Что ты оставил на Земле? Семью?

Виктор сжал губы. На лице Даниэлса был написан неподдельный интерес.

— Ты не единственный, кому не с кем поговорить. Я шесть лет не был дома. Последнее время было отчаянным. Между теми людьми, которые жили у себя дома, и теми, кто воевал, огромная разница. Мои родители страшно гордились мной. Я сражался «за коммунизм, за освобождение угнетенных масс Афганистана». Но когда ты находишься там, в Афганистане, все совсем по-другому.

— Наверное, как во Вьетнаме.

— Хуже. — Виктор вздохнул, стараясь забыть о своих призраках. — Во Вьетнаме было пылкое меньшинство, которое поддерживало американцев, и другое, не менее пылкое меньшинство — на стороне коммунистов. Подавляющее большинство боялось и тех и других. В Афганистане нас ненавидели все. У советского солдата не было иного товарища, кроме другого советского солдата.

— Но вы потеряли не так много, как мы.

— Это другая война. Они могли прокрасться сквозь джунгли невидимыми. А мы воевали в бесплодной пустыне и видели каждый партизанский отряд как на ладони. Наши сражения ничуть не походили на наступательную операцию Тета. Если бы было иначе, наши потери значительно бы превышали ваши во Вьетнаме.

Он махнул рукой.

— Ладно, я потерял свою мысль. Последний раз я пробыл в своем доме всего три часа, потому что поцапался с отцом. В юности он прошел всю Восточную Европу с Двадцать четвертой танковой дивизией. Он был так горд, когда я закончил учиться и отправился в Афганистан. Я никогда не забуду его горделивой стариковской улыбки. Боже, какая радость светилась в его глазах! Представляешь, его сын поднял флаг на марше и пошел выполнять священный долг. Сомневаюсь, что когда-нибудь он сможет все понять. Одно дело — убивать немцев, вторгшихся в твою страну. Другое дело — обстреливать из пулеметов деревню в чужом государстве.

Сэм посмотрел понимающе.

— А ты рассказывал отцу?

Виктор прищурился, припоминая.

— Мне следовало быть умнее. Я знаю, чем их пичкало ТАСС. Мне надо было предвидеть, что они не поверят. Представь, ты говорил бы об этом в Америке: они просто не поняли бы. Мой отец знал, что такое война, но Великая Отечественная — совсем другое дело. Он не мог вообразить, что могущественная Советская Армия не может справиться с Афганистаном. Как может всесильная военная машина, выбившая почву из-под ног Гитлера, потерпеть поражение от банды одетых в лохмотья овечьих пастухов? Он сказал, что с семьей я воюю лучше, чем с афганцами.

— А теперь должно пройти пять лет, прежде чем ты вернешься и восстановишь хорошие отношения.

— Если вернусь. — Виктор вздохнул и откинул голову назад, уставившись в светящуюся потолочную панель. — А ты?

— Я свободен, со мной все ясно. Хотелось бы, чтобы все остальные тоже были в порядке.

Виктор потер усталые глаза. Да, это самая главная проблема.

— Значит, ты согласен с тем, что надо сменить тренировки, чтобы наши люди не стали сходить с ума.

Терминал загудел, на экране возникло лицо Мики Габания.

— Товарищ майор, разрешите доложить: рядовой Кузнецов ранен. Дальше. Я оформляю на него рапорт. Он сделал попытку ударить старшего офицера.

Виктор взглянул на Сэма.

— Боюсь, что уже началось.

И что мне теперь делать? Неужели это первая искра, которая скоро охватит пожаром всех нас?

* * *

Болячка заполнил воздухом дыхательные мешочки и с раздраженным свистом длинно выдохнул.

— Толстяк не отвечает. Это на него не похоже.

Созерцатель сплющился, его бока пульсировали.

— Нет причин для волнения. Он, возможно, погружен в медитацию и не хочет, чтобы его беспокоили.

— Да. Но его штурман должен как-то отреагировать. Для этого нам и нужны штурманы. Им надо быть очень старательными, они имеют возможность многому научиться у Оверонов, развить абстрактное мышление, например, но их главная задача — освободить Оверона от повседневной рутины, чтобы он мог оттачивать свою мысль.